Смешно. До слёз…
Что такое Чехов? Никогда раньше не задумывался над этим. Может быть, потому, что не знал его толком. Нет, конечно, рассказы, те, что условно называют детскими, читаны-перечитаны, и, причем вовремя, и лошадиную фамилию, само собой, не забыл. Но первое настоящее потрясение пришло лишь через несколько лет после окончания школы с фильмом "Неоконченная пьеса для механического пианино". Пожалуй, именно после него и родился осознанный интерес к этому писателю. И появилось новое чувство, чувство... робости перед удивительным сочетанием глубины и простоты, цельности и многогранности чеховского мира. Почтение, вызываемое этим совершенным миром, пожалуй, можно сравнить с почтением увлекавшегося примитивными настольными играми разных стран и народов и оказавшегося один на один с шахматами, игрой строгой, лаконичной и бесконечно разнообразной.
Потом было прочитано неисчислимое количество рассказов, юморесок, маленьких повестей, шуток, сценок и прочих произведений Антона Павловича... И вопрос "Что такое Чехов?" не покидает до сих пор!.. Мне и теперь трудно отнестись к нему просто как к очередному автору, поставленному в театре-студии "Подиум". И ведь поставили-таки...
А сейчас я скажу нечто, способное, на первый взгляд, повергнуть тех, кого это нечто касается, в стойкое уныние и печаль. Но не торопитесь, выслушайте сначала..
«Открытия» не произошло. И это не оценочная характеристика спектакля. Это удовлетворение тем, что авторы постановки не стали ломать Чехова, не стали подстраивать, "осовременивать" и "трактовать" его. Слава Богу, в его (Чехова) творчестве достаточно достойного внимания и без этого. Слишком, быстро движемся мы по пути "открытий", слишком много надежд возлагаем сегодня на то, что называется "особым взглядом". "Особого взгляда" не нужно добиваться умышленно. Он или есть, или его нет. Достаточно со всей возможной бережностью отнестись к источнику, проникнуть в его ткань, попытаться понять, чего же хотел автор, к чему шел, чего ждал и тогда открытие произойдет само собой. Но произойдет в душе, отразившись в душах же благодарного зрителя.
Так почему до сих пор перечитывают Гомера,Шекспира, Пушкина, Чехова?.. Что в них? Что они нам?
Столь пространное предисловие - искренняя благодарность Владимиру Казанджану и его коллегам, решившимся реализовать, классического, хрестоматийного, "школьного" Чехова и не сделавшим из Чехова того, что в свое время сотворил Ник.Сестрин из Гоголя, поставив его "Женитьбу" (см. "Двенадцать стульев"). Впрочем, это и не в традициях "Подиума".
Новый спектакль театра-студии сохранил неоднозначность автора, его многослойность и в то же время прозрачную чистоту. Потому, как представляется, и удалось рассказать подлинно чеховскую историю. В рассказах, повестях, пьесах Антона Павловича представлено множество сословий, социальных групп, характеров, темпераментов. И все-таки удел его главных героев, их счастье и беда - жить чувствами, отягощенными разумом.
Первое, что следует заметить - то тщание, с каким отнесся режиссер к деталям и нюансам источника. И буквализм в данном случае оправдан на все сто процентов. Режиссер продумал практически все, попытался понять, почему говорят, действуют, реагируют на действия так, а не иначе. Продуманы все ремарки и даже отсутствие их. И это тоже особенность Казанджана-режиссера. Поэтому, даже если и не соглашаться с общей идеей постановки, не заметить этой бережности в обращении со столь непростой материей, какой является пьеса Чехова, невозможно.
Ответственность режиссера и актеров, играющих на маленькой сцене, которую авторы спектакля еще более, уменьшили, отгородив солидный кусок под действие "за кадром" и тем самым выдвинув каждого на крохотный пятачок, словно под предметное стекло микроскопа, возрастала до невероятных размеров. Играть "абы как" в таких условиях становилось немыслимым. И "подиумовцы" сделали все, что могли. Работа на совесть - не те слова, которые следует употребить в данном случае. Можно только догадываться какой кровью далась им постановка. Практически ни к кому нет претензий, практически все попадают в роль. И если и возникает порой ощущение несоответствия персонажу, то это ощущение, скорее всего, оттого, что "Вишневый сад" только начинает свою жизнь на сцене "Подиума", еще не "откатан", и идеальный вариант, надеемся, впереди.
Есть произведения искусства, после знакомства с которыми "знаешь как жить". И если, например, Достоевский своими философским отступлениями, притчами, выводами, послесловиями вольно или невольно давал (или пытался дать) ответы на поставленные им же вопросы, Чехов ответов на вопросы не давал никогда. (Кстати, тезис насчет того, что произведение искусства должно не отвечать на вопросы, а только их обозначать, принадлежит именно Чехову).
Итак, о чем все-таки спектакль? Тема продажи сада, которая, казалось бы, является главной (нас, по крайней мере, когда-то учили, что это так), отступила куда-то на задний план, когда стало ясно, что спектакль больше - о людях... А точнее: о хороших никчемных, людях... Хейфиц и вовсе свой фильм по рассказу "Дуэль" назвал определеннее некуда - "Плохой хороший человек". Именно о них, по-моему, и писал все время А.Чехов. Их, прекрасных и жалких, добрых и эгоистичных, вечных и вырождающихся, мы и видим в этом спектакле.
Практически все действующие лица спектакля вызывают двойственные, неоднозначные чувства. За исключением, пожалуй, Яши, законченного негодяя и мерзавца, которого играет С.Шляконов. Честно говоря, читая пьесу, я мало обращал внимания на этого лакея, который казался весьма второстепенным персонажем. И только на спектакле убедился, как невнимательно была прочитана мною пьеса, понял, сколь важна эта роль для понимания всего, что происходит вокруг него. Насколько омерзителен Яша-Шляконов с этой самовлюбленной снобистской улыбкой, с этими прилизанными (по парижской моде?) волосами, с этой снисходительностью и презрением к "народу безнравственному" и девушкам "дурного поведения", настолько ярче проступают лучшие качества и устремления тех, кто его окружает: Любови Андреевны Раневской, ее брата, Вари, Пети Трофимова и других... Но настолько же ярче несостоятельность этих устремлений и уязвимость этих качеств, за которыми одно - небытие, беспросветность.
Одинаково вызывают жалость и постоянно восторженная, все время ищущая счастья и не находящая его Раневская (Е.Гремячкина); и тонкий, но бездельный Гаев (А.Киселев), незаметно "забитый" своими же домашними "в лузу", где ему и прозябать до самого конца; и мягкая и ласковая "хорошая девушка" Варя (И.Скворцова), странно совмещающая в себе веру и скупость, экономящая там, где нечего уже экономить; и Петя Трофимов (С.Корниенко), многословный борец за идею; и "потерявшаяся" Шарлотта (Л.Сулименко), и Симеонов-Пищик (С.Семёнычев), разбазаривающий свою и дочкину собственность, живущий одним днем; и, конечно же, обреченный на несчастье Епиходов (А.Сауэр)... И даже Лопахин.
Да-да, тот самый Ермолай Алексеевич, которого не терпящая возражений школьная программа когда-то вогнала в узкие рамки "хищника", идущего на смену неспособному ни к чему дворянству. Сергей Борисов играет его так, что вызывает целый спектр самых разнообразных чувств: от простой одобряющей улыбки (свинья никогда не назовет себя свиньей) и сочувствия (действительно, сколько сил он тратит зря на этих непостижимых и непрактичных людей) до ужаса, который он рождает в кульминационной сцене. Сдергивающий пиджак, кричащий, нет, ревущий, нависающий над всеми, он тут и вправду хищник... И маковое поле, красоту которого ему дано-таки оценить, он и оценивает... в сорок тысяч. И сад-то он называет "вишневым", а не "вишнёвым", подчеркивая этим практическую ценность самого прекрасного имения. И иронии в словах "Идет новый помещик вишневого сада" нет, а есть только восторг и победа...
А Любовь Андреевна... Нет, о любви тут говорить не приходится. Он боготворил ее когда-то. И вот она приехала. Но чувства и воспоминания, нахлынувшие на него вместе с этим, довольно скоро тушатся разочарованием и сожалением, от чувств остается только тень, отражение их.
Беда персонажей спектакля в том, что любви жаждет практически каждый, но никто не знает, что она такое. И любовь в спектакле показана так, что о ней можно говорить только так - "любовь". Ее не знает Дуняша, неплохо сыгранная Н.Илларионовой, "нежная" пышущая здоровьем девушка с абсолютно размытыми представлениями о настоящих чувствах. Не знают ее ни Лопахин, ни Варя, которым и поговорить-то вместе не о чем, ни Аня, ни Петя, которые "выше" ее, ни Любовь Андреевна, которая "ниже"...
В исполнении Елены Гремячкиной Раневская - человек, ждущий любви, но утративший способность любить по-настоящему, ведь настоящая любовь по Чехову - тяжкий самоотверженный труд. Ее Раневская - эгоистка, ждущая комфорта и покоя и это считающая любовью. Страсти ее пахнут провинциальным театром. Она вдруг "находит тему" и начинает ее развивать. В глазах зажигается идея об "обвалившемся доме", может быть, и не ее вовсе идея, а у кого-то заимствованная, и она читает "страстный" монолог о своих грехах; ей вдруг хочется увидеть идущую по саду покойную маму и она разыгрывает минисценку, чтобы это (ее чувства по отношению к матери) увидели и другие; ее "осеняет" (хотя об этом и говорят все, кому не лень), что не худо Лопахину жениться "на нашей бы Варе", а это тоже тема, для пяти-десяти минут приятной беседы...
Подлинную, не наигранную трагедию ее глаза выражают тогда, когда она "разоблачает" чудачество Пети; в кульминационной сцене объявления о продаже сада; а также в той неслучайной паузе между словами "О, мой милый, мой нежный, прекрасный..." и "сад!..", которые она произносит рыдая на плече у Гаева. И здесь сад - символ, метафора молодости, счастья...
Собственно говоря, чувство приближающейся трагедии время от времени посещает ее на протяжении всего спектакля. И не только ее...
Некая обреченность угадывается в роли Епиходова, безобидного, неловкого, вычурно и неграмотно выражающегося. В исполнении Александра Сауэра, исполнении очень живом и естественном, конторщик смешон, забавен, но одновременно и печален. Даже когда говорит о своей неуклюжести: "я... привык и даже улыбаюсь"; в его лице - ни тени улыбки. И когда он произносит: "Не могу понять, чего мне, собственно, хочется, жить мне или застрелиться", трудно поверить в будущее этого человека.
«Комедия» Чехова, как оказалось, действительно, изобилует комичными эпизодами и потешными персонажами. Один Пищик чего стоит. В исполнении Сергея Семенычева это добродушный увалень, вся жизнь которого заключается в дочке Дашеньке. С какой легкостью он переходит от вальсишки и целования ручек к просьбам о деньгах! Как просто расстается со своей землей! И как сникает, когда узнает о продаже сада. Заметьте, чужого сада. Значит, для него он что-то тоже значит?..
Гаев и вовсе становится объектом неприкрытых насмешек и получает шпильки от всех подряд. Любое из его словоизлияний (кстати, звучащих гораздо искреннее, чем восторги Раневской по поводу "шкапчика" и "столика") вызывает досаду и улыбку неловкости у домочадцев.
Эти хорошие никчемные люди заставляют страдать друг друга, делая несчастными самых близких.
Словом, смешно. До слез.
А теперь пришло время сказать еще об одном действующем лице, которое авторы спектакля, а также актер, исполняющий роль, нарисовали столь ярко и глубоко, что это действующее лицо стало едва ли не ключевым образом. Речь о втором лакее, старике Фирсе.
Если уж говорить об открытиях, то появление Ю.Исаева, характерного, эксцентричного, комичного актера, в этой роли, а также его воплощение этой роли, можно назвать подлинным открытием премьеры. Его Фирс, отдавший всю жизнь этому семейству, нянчащий Гаева, как младенца, привыкший к рабству, (для него 1861 год, год воли - несчастье), настолько давно живет на этом свете, что ему дано понять: будущего у его хозяев нет, надежд - никаких. Когда Дуняша говорит старому слуге об очередном своем амурном приключении, тот с горькой, улыбкой кивает отводит глаза в сторону, перестает улыбаться и просто и категорично говорит: "Закрутишься ты". И в глазах его - безысходность, адресованная всем. Эти глаза остаются в душе и после спектакля, как одно из самых острых впечатлений.
Непосредственно с Фирсом связан и потрясающий финал, который превращает комедию Чехова, названную режиссером "грустной", в подлинную трагедию. Хотя некоторые говорят, что это, скорее, элемент драматического спектакля, чем драгедии, согласиться с таким утверждением трудно.
Финал, в котором старого преданного больного слугу забывают в закрытом доме, выполнен невероятно тщательно, он - одна из самых сильных частей спектакля. Паузы, наполненные обликом разрушенного человека, всю жизнь посвятившего служению другим, его скрипучее: «Ничего не осталось, ничего... Эх ты... недотепа!.." настолько щемяще-горьки, что становится просто невыносимо и нельзя не подумать, что это его последние слова... Умер Фирс, умер сад, умерли молодость и счастье...
Где-то плачет скрипка, свет гаснет, загорается вновь, на сцене "скорбный поклон" актеров... И все. Если стук топора в последней строке пьесы еще что-то предвещает финал спектакля "Подиума" не предвещает ничего. И все-таки...
Чехов, несомненно, великий пессимист. Где-то, в сборниках пьес той самой, не подразумевающей иночтений, давности, утверждалось, что ему свойственен некий социальный оптимизм. Трудно согласиться. Особенно после спектакля.
И все-таки... Странность и парадоксальность Чехова в том и заключается, что симпатии зрителя почему-то на стороне "недотеп". Мы больше любим несчастного дядю Ваню и махнувшего на все рукой Гаева, чем, к примеру, "делающего дело" профессора Серебрякова и Яшу, который всегда найдет свое шампанское. Так кто они, эти слабые, экзальтированные, не находящие покоя, вымирающие от собственных страданий и игры в страдания?.. Они - хранители чувств, которым сами не нашли применения или потеряли, оставив после себя лишь память, отзвук и в этом-то отзвуке - надежду... И я, хоть и странно это, люблю этих людей. "Потому что слабость велика, а сила ничтожна. Когда человека родится, он слаб и гибок, когда умирает - он крепок и черств. Когда дерево растет, оно нежно и гибко, а когда оно сухо и жестко, оно умирает. Черствость и сила - спутники смерти. Гибкость и слабость олицетворяют свежесть бытия. Поэтому что отвердело то не победит..."